рассказ особенности влияния

рассказ

Особенности влияния
диких котов на современных
советских специалистов

2008

Геннадий Геннадиевич Сизый, старший проектировщик пятого строительного управления, отложил автоматическую перьевую ручку, одним своим видом выдававшую во всех прочих отношениях серьезную государственную тайну, что основная продукция завода, на котором она сделана — реактивные истребители, а ручки так, для отвода глаз, отложил документы со следами подтеков чернил из этой ручки — а что, самолеты подтекают маслом, гидрашкой и керосином, почему авторучки не могут? — и глубоко вздохнул. Вздох снабдил его черепной мозг неожиданным количеством кислорода и побудил к странным и непривычным поступкам.

Геннадий Геннадиевич Сизый с шумом отодвинул массивный дубовый стул, вызвав сотрясение стесанного до состояния, профессионально описываемого как наглухо, паркета, столов сослуживцев и толстостенного графина с водой и стеклянной пробкой на одном из них, встал из-за стола, подошел к тщательно закрашивавшемуся многими поколениями маляров окну, и попытался рывком его открыть.

Окно оказало ожидаемое сопротивление. Поколения маляров и шаманов из гидрометцентра, исправно наколдовывавших на протяжение многих пятилеток то снег с грозами, то всякую прочую слякоть, закономерно вызывающую разбухание строительной древесины вдоль себя и поперек, старались не зря.

Но и Геннадий Геннадиевич был грамотным специалистом, волевым управленцем и опытным, застарелым борцом с трудностями. Вооружившись погнутой дюралевой отверткой с бакелитовой рукояткой, предсказуемо сломанным с обоих углов жалом и использовавшейся машинисткой Любочкой для рыхления почвы в кадках с цветами, названий которых Геннадий Геннадиевич не знал, отчасти проявляя тем самым свою аскетическую несуетность, отчасти — подобающую маскулинность, а отчасти нежелание замутнять непосредственное восприятие мира сонмами наклеиваемых классифицирующих ярлыков, он взломал печать засохшей на древесных стыках пожелтевшей от времени белой краски и, действуя все той же отверткой, как рычагом, расшатал и открыл створки, поймав себя на ни к чему не приводящем, но почему-то кажущемся знаковым воспоминании, что уже в нескольких организациях по счету, где он служил — как принято было говорить в социуме, где он пребывал, и, как он сам предпочитал выражаться: где пролегал его трудовой путь, почему-то именно он каждый раз взламывал и открывал окна к вящему удивлению сослуживцев, сам удивляясь их удивлению. Разве им, всем остальным, не нужен свежий воздух так же как ему, не нужна свобода?

За окном оказалось традиционно короткое в северных советских широтах и оттого всякий раз воспринимаемое, как нечто не вполне реальное, лето. Летали крупные мухи и еще более крупные стрижи. Первые жужжали, вторые вовсе непрерывно орали, носясь стаями кругами. Вторые ели первых. То есть, не как мы, погнутыми вилками, в столовых, запивая компотом из сухофруктов, а прямо так, на лету, что попало в широко разинутый клюв, затянутое воздушным потоком, то увы, не обессудь. Причем, само видишь, специально убивать не хотел, ввиду чего кармического греха на душу не беру, оно естественно так получилось. Геннадий Геннадиевич был на стороне стрижей. Они во-первых были близки ему классово, как представители ортодоксальной фауны, противопоставленные мерзкому насекомому миру, а во-вторых, летали кругами и орали они уж больно здорово. Геннадий Геннадиевич им завидовал. Если бы он мог, он бы тоже так летал. Летал и орал. От преисполняющей его естество безумной безграничной радости. Если б только она у него была такая. Повсюду зеленели стволы и ветви. Лежали камни и примкнувшие к ним кирпичи. Даже такой обычно невыразительный элемент природы, как асфальт, был на редкость чист, сух, горяч и дружелюбен к рассевшимся прямо на его светлой скатерти тунеядцам с автобазы на противоположной стороне улицы. Тунеядцы уставили асфальт стаканом, бутылкой номерного портвейна и газетой, в которой проступало жирными пятнами нечто непостижимое с удаления высокого темнокраснокирпичного довоенной постройки последнего этажа пятого строительного управления на противоположной от противоположной стороны улицы. Но суть была не в этом в газете. И даже не в густом, терпком и липком, со специально намешанными в лабораториях народного пищепрома ядовито-отпугивающими денатурирующими добавками, переводящими его вкус из категории гастрономических ощущений в разряд трансцендентных переживаний, портвейне. Суть была в золотом чуде солнечных лучей, преломляющихся на гранях еще пустого стакана. Вдоволь налюбовавшись на них, тунеядцы волевым усилием, напомнив себе, что все в мире скоротечно, а особенно то, что вызывает сожаление в этой скоротечности — причём, чем более оно его вызывает, тем более оно того — приготовились перейти к осуществлению обязательной, базовой, рутинной части ритуала, приготовились выпивать.

В двух метрах вверх и немного назад от поросшего нежным светлым детским пухом снаружи и мощным седым щетинным старческим, сечением прежде всего наводящим на сравнение со стальной арматурой волосом внутри, ухом Геннадия Геннадиевича Сизого на крыше сработанной из окаменевшего античного гудрона, местами взошедшей урожаем карликовых деревьев — которые так ценят японцы в своей далекой сказочной стране, но которых сюда, на крышу, конечно же не пускают, и даже сама тайна существования подобных крыш им неведома — мяукнул шерстяной хищник городских крыш, подвалов и прилегающих территорий кот, сообщая мирозданию то ли о ничем им лично не заслуженной скудности и трудноуловимости традиционного природного рациона, то ли о неутоленной жажде общения с кошками ответной конструкции, то ли о его общем недоумении довольно странными, но такими удивительными порядками, воцарившими под небесами по всей видимости задолго до его неожиданного появления здесь, и, вероятно пребудущими еще много спустя его окончательного исчезновения отсюда.