рассказ

Возвращение

2008

Я входил в город. Звучит странно для мира, где никто не ходит пешком, все передвигаются на машинах. На машине в кафе, на машине в кино, на машине в спортзал. Я был не из числа этих людей, я люблю ходить, пусть даже путь занимает много дней.

И машины у них совсем другие, чем были некогда в моем мире. Такие необычные машины, словно их создали на другой планете. И люди совсем другие, чем я их помнил. Как сильно все изменилось. Этот мир — совсем чужой для меня.

Но странно, этот город, в который я входил — он же из моего мира. Из мира, где я родился, где был так счастлив, и куда так хочу попасть снова. И вот я вернулся, но здесь уже все не то. Так бывает, и ничего уже не поправить. Но у меня есть секрет, как все можно поправить, и я собираюсь воспользоваться этим секретом. Ведь это мой город, в нем прошла моя первая жизнь. И вот я снова здесь, а значит, та жизнь вернется ко мне.

* * *

Хватит ли у меня сил вернуть все? Да. Почему я так уверен? Расскажу.

Однажды, ранним весенним утром, в монастыре, запрятанном в бесконечных зеленых горах где-то между Камбоджей, Вьетнамом и Лаосом, люди с гладко выбритыми головами, не ищущие в этой жизни ничего, кроме понимания, сидели на каменных плитах внутреннего дворика и смотрели на одного из них, послушника, подававшего особые надежды. Это только что сказал ему наставник. Для всех это стало неожиданностью. И для самого послушника тоже. Было ли это неожиданностью для наставника — неизвестно. Возможно, да. Истинное всегда проявляется внезапно. Перед послушником лежали на тряпице шесть медитационных чашек из блестящей стали с тонким золочением. Чашки были положены набок и вложены подставками друг в друга, образуя почти сплошной цилиндр. Чашки были совсем вне традиции — продукт промышленного производства на равнинах, где суета мирской жизни, где снующие толпы людей, все свои дни тратящие на то, чтобы обеспечить себе счастливые дни когда-нибудь потом, после. Которого, разумеется, никогда не наступает. Но никому здесь никогда не было дела до того, что среди спокойствия вечных гор эти чашки выглядели чужеродно. И никто никогда об этом даже не задумывался.

Вот и сейчас я подумал об этом, лишь оказавшись здесь, в мире, порождающем подобные предметы.

Вдобавок к чашкам наставник извлек из складок одежды еще один полированный стальной предмет: короткий прямой меч, длиной не больше предплечья. Требовалось показать власть над иллюзией мира. Наставник молчал, но все было понятно. Чашки тускло блестели в туманном сумраке раннего утра. Меч принесен для того, чтобы разрубить медитационные чашки. Одним движением, все сразу, весь металлический цилиндр. Это невозможно. Все вокруг думают об этом, но никто не говорит. Мысли всех сосредоточены на принесенных предметах, но одновременно очень далеко. Надо взять меч у наставника и разрубить медитационные чашки. Все шесть штук. Меч слишком короткий для этого. Сталь чашек прочна. Наставник ждет, сидя неподвижно, склонив голову, глядя в пустоту перед собой. Капли росы медленно стекают по бамбуковым стволам. Послушник, не прикасаясь к ожидающему его мечу, неожиданно для всех берет чашки и бросает прочь от себя, разбивая ими матовое стекло пасмурного небосвода. Мир рушится и исчезает... Проходит вечность. Потом, в пустоте, наставник спрашивает: ну и что дальше?

Хороший вопрос. Тот, кто сумел выбросить чашки, знает на него ответ.

* * *

Я знал, что она по-прежнему живет здесь, в этом городе. Но дом ее родителей был заброшен, в их саду росли настоящие джунгли, в джунглях гуляли коты. Целое стадо котов, живущих на соседних участках. Они приходили сюда, потому что здесь, в этих непролазных зарослях, котам было интереснее всего. Я постоял перед оградой, наблюдая за котами, и пошел дальше. Я чувствовал, что она где-то поблизости, надо было только пройти по городу, чтобы понять, где она может быть, раз ее нет в этом теперь заброшенном доме.

Постоял, глядя на дом ее родителей. Это было самое чудесное место в волшебном мире моей юности. Улица, где, как я узнал тогда, жила любовь, яркая и солнечная, осветившая всю мою жизнь. Давшая мне знание, что теперь все всегда будет хорошо. Вовеки. На такие ощущения способны только очень молодые, еще не узнавшие жизнь с разных ее сторон.

* * *

Гуки лезли, как океанский прилив, уверенными такими волнами. Внешние ряды концертины они уже посминали своими маленькими телами в нелепых черных пижамах и панамах, и теперь подбирались все ближе. После пятой или около того волны мне стало казаться, что они прямо за тем леском, откуда появлялись, размножаются, и поэтому, сколько бы мы их не убивали, на смену всегда придут новые. И все точно в таких же пижамах и панамах. На смену кускам кровавого мяса, разлетающегося под пулеметным огнем. Мама сказала бы: "Что это ты устроил на кухне. Кто так неаккуратно разделывает мясо. Какое свинство. Ну-ка немедленно все убери". Убирать будут другие, мама. Ты извини.

Я вдруг понял, почему мне так тревожно. Нет, не из-за того, что их волны все накатывают, не прекращаясь, как в кошмаре. В кошмаре... Хотел бы я посмотреть на кошмар, который сможет потягаться с сегодняшним солнечным вечером. А ведь сегодня суббота. И пару часов назад планы отдохнуть от довольно суматошной недели на нашей огневой базе, были еще так реальны. Эти гады украли мой выходной. Карабин заело, но мне тут же удалось его привести в чувство. Сорвал правда кожу на пальце сбоку, выполняя неполную разборку, но кто сейчас думает о какой-то коже. Скоро может случиться так, что всю мою кожу гуки натянут на свой большой походный барабан, и остаток своего существования в этом мире я посвящу музыке. Так вот, почему мне так тревожно. Минометы. Наши минометы стали работать по ним все реже. Неспроста. Не иначе, экономят боезапас. Плохо наше дело.

А 106-миллиметровую безоткатку, организовавшую им пару раз пчелиный рой, они, кажется, подавили из минометов. Жаль, пчелиный рой — это было зрелище. Снаряд вылетает из ствола, несется по направлению к лезущей на нас толпе гуков, взрывается в воздухе, и дальше уже летит гудящий смертоносный рой из восьми тысяч крохотных металлических стрелок. И все, в наступление больше никто с той стороны не идет, а в леске образуется огромная дыра, как будто кто-то просто взял и съел часть пространства, оставив лишь пустоту. Космическая технология.

Лейтенант вылетел откуда-то из бокового хода.

— Ты чего здесь отсиживаешься!? А ну вперед! Контратакуем!

Вот кстати не думал даже отсидеться. Только особой контратаки тоже нигде не наблюдаю. Ладно, раз уж веселиться, так по полной.

Схватил в охапку уже снаряженные магазины, насыпал патронов из цинка по карманам, пробегая по траншее, стащил у кого-то, серьезно залегшего, с расчетом не обращать внимания на энтузиазм лейтенанта, две гранаты, не потрудившись даже поинтересоваться, не будет ли он так так любезен, чтобы одолжить мне их ненадолго, и, еле успевая ориентироваться на ускользающие от меня пятки лейтенанта, стал изображать из себя танк — полез внаглую, прямо по поверхности планеты, лишь чуть, для вида пригнувшись, в лоб на очередную волну гуков, как раз высыпающую на нас сквозь редкие пальмы на опушке, развевающие на ветру венчики своих крон, или как там у них, у пальм называется.

Лейтенант схватил свою пулю тут же. И даже не одну. Одну он бы, я думаю, еще переварил. Но попали в него три или даже больше. И одна навылет в меня, куда-то, в плечо, да.

Я прекратил контратаку и тщательно так обнялся с землей. Я ее любил, как никогда. Странно, ходим по ней всю жизнь, и не замечаем, что она нам такая родная. Она — единственный, кто своим плотным массивным телом в любую минуту готов защитить нас от пуль. Вот только гуки, сволочи, тоже ведь хитрые, и норовят выстрелить под таким углом, что ...

А дальше все поплыло, и куда-то совсем уплыло. А потом я подумал: как же здорово, что все ваши заморочки меня уже больше совсем не касаются. И надо же было быть таким дураком, чтобы так все их раньше всерьез воспринимать. И с этой счастливой радостной мыслью я отъехал куда-то совсем вне предыдущей своей реальности.

* * *

Я сидел в баре. Это был самый любимый бар в моей жизни: отсюда меня провожали на призывной пункт. И здесь все — ну, почти все — было таким же, как тогда. За что я особенно люблю наши американские бары. Их хозяева — тайно просветленные люди, скрывающие свою мудрость под маской тупых коммерсантов, но все-все на свете прекрасно понимающие. В частности — что сохранять красоту ушедшего времени важнее, чем стараться угождать постоянно сменяющимся тенденциям. Передо мной на стойке стоял стакан бурбона, это был тот самый бурбон, который мы пили в 1967 году. Его вкус был даже лучше, чем тогда. Тогда его вкус не значил для меня столько, сколько значит сейчас.

Как я хотел вернуться с войны и первым делом зайти в этот бар, собрать всех друзей и так же, как праздновали мои проводы, с девчонками и ящиками спиртного, отпраздновать мое уже возвращение, с той только разницей, что девчонок будет больше, и спиртного, думаю, тоже.

Великий Александр из Македонии, завоевавший всю мыслимую в его времена ойкумену, и даже зашедший со своей победоносной армией за ее пределы, позавидовал бы мне. У него не было такой демобилизации. А у меня... у меня ее также не было, кроме как в мечтах.

Вот она моя демобилизация. Сейчас, в одиночестве, никем не узнанный в этом баре, сижу, двадцать лет спустя. Как сладок, как прекрасен был бурбон всего лишь две минуты назад. Не хочу к нему больше прикасаться. Больно. Больно от понимания того, что ты не режиссер своей жизни, а лишь статист в ней. И все же... Все же кто-то сумел разбить матовое стекло пасмурного небосвода.

* * *

— Знаешь...

Ее длинные ресницы испуганно вспорхнули, и она внимательно посмотрела на меня. Будто почувствовала все сразу, прежде чем я сказал.

— В пятницу я должен явиться на призывной пункт.

Теперь ее огромные глаза были такими испуганными.

— Нет, Джим!.. Не надо. Тебя отправят во Вьетнам.

— Тем лучше, — усмехнулся я. — Вернусь героем, все девчонки будут мои.

— А я?..

— А ты... А к тебе я и вернусь. Ты будешь ждать?

Джулия медленно кивнула.

— Только пообещай, что ты вернешься. Я буду так ждать тебя, Джим!

— Ну, — протянул я небрежно, — если будешь ждать, тогда ладно, посмотрим, может быть и вернусь.

И засмеялся над ее глупым девичьим страхом за меня. За нее саму, за нас...

Тогда она вдруг обняла меня и стала целовать.

— Погоди, — отстранил я ее чуть позднее. — Ты так приятно сегодня пахнешь. Что это, новые духи?

Это был ее запах. Вскоре мы расстались, и я никогда больше не ощущал ничего подобного этому запаху.

* * *

. . .

	рассказ возвращение рассказ Возвращение 2008 Я входил в город. Звучит странно для мира, где никто не ходит пешком, все передвигаются на машинах. На машине в кафе, на машине в кино, на машине в спортзал. Я был не из числа этих людей, я люблю ходить, пусть даже путь занимает много дней. И машины у них совсем другие, чем были некогда в моем мире. Такие необычные машины, словно их создали на другой планете. И люди совсем другие, чем я их помнил. Как сильно все изменилось. Этот мир — совсем чужой для меня. Но странно, этот город, в который я входил — он же из моего мира. Из мира, где я родился, где был так счастлив, и куда так хочу попасть снова. И вот я вернулся, но здесь уже все не то. Так бывает, и ничего уже не поправить. Но у меня есть секрет, как все можно поправить, и я собираюсь воспользоваться этим секретом. Ведь это мой город, в нем прошла моя первая жизнь. И вот я снова здесь, а значит, та жизнь вернется ко мне. * * * Хватит ли у меня сил вернуть все? Да. Почему я так уверен? Расскажу. Однажды, ранним весенним утром, в монастыре, запрятанном в бесконечных зеленых горах где-то между Камбоджей, Вьетнамом и Лаосом, люди с гладко выбритыми головами, не ищущие в этой жизни ничего, кроме понимания, сидели на каменных плитах внутреннего дворика и смотрели на одного из них, послушника, подававшего особые надежды. Это только что сказал ему наставник. Для всех это стало неожиданностью. И для самого послушника тоже. Было ли это неожиданностью для наставника — неизвестно. Возможно, да. Истинное всегда проявляется внезапно. Перед послушником лежали на тряпице шесть медитационных чашек из блестящей стали с тонким золочением. Чашки были положены набок и вложены подставками друг в друга, образуя почти сплошной цилиндр. Чашки были совсем вне традиции — продукт промышленного производства на равнинах, где суета мирской жизни, где снующие толпы людей, все свои дни тратящие на то, чтобы обеспечить себе счастливые дни когда-нибудь потом, после. Которого, разумеется, никогда не наступает. Но никому здесь никогда не было дела до того, что среди спокойствия вечных гор эти чашки выглядели чужеродно. И никто никогда об этом даже не задумывался. Вот и сейчас я подумал об этом, лишь оказавшись здесь, в мире, порождающем подобные предметы. Вдобавок к чашкам наставник извлек из складок одежды еще один полированный стальной предмет: короткий прямой меч, длиной не больше предплечья. Требовалось показать власть над иллюзией мира. Наставник молчал, но все было понятно. Чашки тускло блестели в туманном сумраке раннего утра. Меч принесен для того, чтобы разрубить медитационные чашки. Одним движением, все сразу, весь металлический цилиндр. Это невозможно. Все вокруг думают об этом, но никто не говорит. Мысли всех сосредоточены на принесенных предметах, но одновременно очень далеко. Надо взять меч у наставника и разрубить медитационные чашки. Все шесть штук. Меч слишком короткий для этого. Сталь чашек прочна. Наставник ждет, сидя неподвижно, склонив голову, глядя в пустоту перед собой. Капли росы медленно стекают по бамбуковым стволам. Послушник, не прикасаясь к ожидающему его мечу, неожиданно для всех берет чашки и бросает прочь от себя, разбивая ими матовое стекло пасмурного небосвода. Мир рушится и исчезает... Проходит вечность. Потом, в пустоте, наставник спрашивает: ну и что дальше? Хороший вопрос. Тот, кто сумел выбросить чашки, знает на него ответ. * * * Я знал, что она по-прежнему живет здесь, в этом городе. Но дом ее родителей был заброшен, в их саду росли настоящие джунгли, в джунглях гуляли коты. Целое стадо котов, живущих на соседних участках. Они приходили сюда, потому что здесь, в этих непролазных зарослях, котам было интереснее всего. Я постоял перед оградой, наблюдая за котами, и пошел дальше. Я чувствовал, что она где-то поблизости, надо было только пройти по городу, чтобы понять, где она может быть, раз ее нет в этом теперь заброшенном доме. Постоял, глядя на дом ее родителей. Это было самое чудесное место в волшебном мире моей юности. Улица, где, как я узнал тогда, жила любовь, яркая и солнечная, осветившая всю мою жизнь. Давшая мне знание, что теперь все всегда будет хорошо. Вовеки. На такие ощущения способны только очень молодые, еще не узнавшие жизнь с разных ее сторон. * * * Гуки лезли, как океанский прилив, уверенными такими волнами. Внешние ряды концертины они уже посминали своими маленькими телами в нелепых черных пижамах и панамах, и теперь подбирались все ближе. После пятой или около того волны мне стало казаться, что они прямо за тем леском, откуда появлялись, размножаются, и поэтому, сколько бы мы их не убивали, на смену всегда придут новые. И все точно в таких же пижамах и панамах. На смену кускам кровавого мяса, разлетающегося под пулеметным огнем. Мама сказала бы: "Что это ты устроил на кухне. Кто так неаккуратно разделывает мясо. Какое свинство. Ну-ка немедленно все убери". Убирать будут другие, мама. Ты извини. Я вдруг понял, почему мне так тревожно. Нет, не из-за того, что их волны все накатывают, не прекращаясь, как в кошмаре. В кошмаре... Хотел бы я посмотреть на кошмар, который сможет потягаться с сегодняшним солнечным вечером. А ведь сегодня суббота. И пару часов назад планы отдохнуть от довольно суматошной недели на нашей огневой базе, были еще так реальны. Эти гады украли мой выходной. Карабин заело, но мне тут же удалось его привести в чувство. Сорвал правда кожу на пальце сбоку, выполняя неполную разборку, но кто сейчас думает о какой-то коже. Скоро может случиться так, что всю мою кожу гуки натянут на свой большой походный барабан, и остаток своего существования в этом мире я посвящу музыке. Так вот, почему мне так тревожно. Минометы. Наши минометы стали работать по ним все реже. Неспроста. Не иначе, экономят боезапас. Плохо наше дело. А 106-миллиметровую безоткатку, организовавшую им пару раз пчелиный рой, они, кажется, подавили из минометов. Жаль, пчелиный рой — это было зрелище. Снаряд вылетает из ствола, несется по направлению к лезущей на нас толпе гуков, взрывается в воздухе, и дальше уже летит гудящий смертоносный рой из восьми тысяч крохотных металлических стрелок. И все, в наступление больше никто с той стороны не идет, а в леске образуется огромная дыра, как будто кто-то просто взял и съел часть пространства, оставив лишь пустоту. Космическая технология. Лейтенант вылетел откуда-то из бокового хода. — Ты чего здесь отсиживаешься!? А ну вперед! Контратакуем! Вот кстати не думал даже отсидеться. Только особой контратаки тоже нигде не наблюдаю. Ладно, раз уж веселиться, так по полной. Схватил в охапку уже снаряженные магазины, насыпал патронов из цинка по карманам, пробегая по траншее, стащил у кого-то, серьезно залегшего, с расчетом не обращать внимания на энтузиазм лейтенанта, две гранаты, не потрудившись даже поинтересоваться, не будет ли он так так любезен, чтобы одолжить мне их ненадолго, и, еле успевая ориентироваться на ускользающие от меня пятки лейтенанта, стал изображать из себя танк — полез внаглую, прямо по поверхности планеты, лишь чуть, для вида пригнувшись, в лоб на очередную волну гуков, как раз высыпающую на нас сквозь редкие пальмы на опушке, развевающие на ветру венчики своих крон, или как там у них, у пальм называется. Лейтенант схватил свою пулю тут же. И даже не одну. Одну он бы, я думаю, еще переварил. Но попали в него три или даже больше. И одна навылет в меня, куда-то, в плечо, да. Я прекратил контратаку и тщательно так обнялся с землей. Я ее любил, как никогда. Странно, ходим по ней всю жизнь, и не замечаем, что она нам такая родная. Она — единственный, кто своим плотным массивным телом в любую минуту готов защитить нас от пуль. Вот только гуки, сволочи, тоже ведь хитрые, и норовят выстрелить под таким углом, что ... А дальше все поплыло, и куда-то совсем уплыло. А потом я подумал: как же здорово, что все ваши заморочки меня уже больше совсем не касаются. И надо же было быть таким дураком, чтобы так все их раньше всерьез воспринимать. И с этой счастливой радостной мыслью я отъехал куда-то совсем вне предыдущей своей реальности. * * * Я сидел в баре. Это был самый любимый бар в моей жизни: отсюда меня провожали на призывной пункт. И здесь все — ну, почти все — было таким же, как тогда. За что я особенно люблю наши американские бары. Их хозяева — тайно просветленные люди, скрывающие свою мудрость под маской тупых коммерсантов, но все-все на свете прекрасно понимающие. В частности — что сохранять красоту ушедшего времени важнее, чем стараться угождать постоянно сменяющимся тенденциям. Передо мной на стойке стоял стакан бурбона, это был тот самый бурбон, который мы пили в 1967 году. Его вкус был даже лучше, чем тогда. Тогда его вкус не значил для меня столько, сколько значит сейчас. Как я хотел вернуться с войны и первым делом зайти в этот бар, собрать всех друзей и так же, как праздновали мои проводы, с девчонками и ящиками спиртного, отпраздновать мое уже возвращение, с той только разницей, что девчонок будет больше, и спиртного, думаю, тоже. Великий Александр из Македонии, завоевавший всю мыслимую в его времена ойкумену, и даже зашедший со своей победоносной армией за ее пределы, позавидовал бы мне. У него не было такой демобилизации. А у меня... у меня ее также не было, кроме как в мечтах. Вот она моя демобилизация. Сейчас, в одиночестве, никем не узнанный в этом баре, сижу, двадцать лет спустя. Как сладок, как прекрасен был бурбон всего лишь две минуты назад. Не хочу к нему больше прикасаться. Больно. Больно от понимания того, что ты не режиссер своей жизни, а лишь статист в ней. И все же... Все же кто-то сумел разбить матовое стекло пасмурного небосвода. * * * — Знаешь... Ее длинные ресницы испуганно вспорхнули, и она внимательно посмотрела на меня. Будто почувствовала все сразу, прежде чем я сказал. — В пятницу я должен явиться на призывной пункт. Теперь ее огромные глаза были такими испуганными. — Нет, Джим!.. Не надо. Тебя отправят во Вьетнам. — Тем лучше, — усмехнулся я. — Вернусь героем, все девчонки будут мои. — А я?.. — А ты... А к тебе я и вернусь. Ты будешь ждать? Джулия медленно кивнула. — Только пообещай, что ты вернешься. Я буду так ждать тебя, Джим! — Ну, — протянул я небрежно, — если будешь ждать, тогда ладно, посмотрим, может быть и вернусь. И засмеялся над ее глупым девичьим страхом за меня. За нее саму, за нас... Тогда она вдруг обняла меня и стала целовать. — Погоди, — отстранил я ее чуть позднее. — Ты так приятно сегодня пахнешь. Что это, новые духи? Это был ее запах. Вскоре мы расстались, и я никогда больше не ощущал ничего подобного этому запаху. * * * . . .