роман битва за пиво

роман

Битва за пиво

1994

фрагмент

. . .

— Будем писать ультиматум! — наконец решил Яромил и снова задумался. — Тут кто-нибудь умеет писать?

Писать умели многие, но разборчиво почти никто. Тем более красиво.

Следующий час они потратили на выяснение этого. Впрочем, никто не скучал, это превратилось в отличное развлечение для всех собравшихся. Тем более что приятно разнообразило их до этого момента воинственный и, в целом, встревоженный настрой. Каждый, кто считал, что умеет писать, подходил по очереди и демонстрировал свои навыки.

Женские почерки были куда приятнее, регулярнее, округлее — но, увы, и ошибок в них было больше. Поскольку традиционно на женщинах же всё хозяйство, им некогда эти ваши книги читать. Да и незачем. И дети ещё. И скотина. И позагорать надо успеть. А когда загораешь, читать крайне неудобно: надо или лежать на животе неудобно выгибая поясницу и опираясь на локти, или на боку, или держать книгу в руках над головой, заслоняя ею свой ценный загар от солнца — самое дурацкое, что только можно придумать, ведь на пляж приходят чтоб загорать, а не читать. Не приходят же в библиотеку загорать? Хотя, если у библиотеки вдруг разрушена крыша, как у той старой в южной части города — то можно и так. В общем, дамам красота и хозяйственность их несомненные явно мешали посвятить всех себя лингвистике, и, в данном утилитарном случае — изощрённому искусству военной дипломатии. Такова была версия Яромила.

Мужские же почерки были большей частью нечитаемы. Эрика Лисик предположила, то ли пародируя его рассуждения, то ли стремясь уравновесить их, противопоставив нечто с их уж стороны: что это оттого, что вам негодяям лишь бы пиво пить и развлекаться. Сам Яромил скорее считал это признаком естественной мужской деятельности: крайне скучно аккуратно выводить буквы, где проще быстро-быстро нацарапать нечто условно читаемое, хотя бы в первые минуты после, пока ещё сам не забыл что имел в виду, и пойти, опять же, а что, пиво пить и развлекаться — отличная же идея, кстати!

Обычные экзерсисы самородков, подходящих к импровизированному походному столику их внезапной ставки выглядели так (под диктовку Яромила):

Душан Проходный
мерзаяц
выавыпваытптпаре ырвп р ывы

Да, к третьей строчке они обычно сбивались. Надо, всё же надо было как-то постепенно начинать возрождать образованность его великого народа. Надо, но кому?.. кто будет этим скучным заниматься?

«Душан» через одного писали через «щ», излишние переносы строк были для всех естественны; запятую после обращения вообще, вероятно, у них отменили уже сразу после первых ударов Торсионной войны. Он не подсказывал никому, и пару раз одёрнул тех, кто рядом было стремился к этому, из досточтимой приёмной комиссии. В основном, почерк у всех был детский, печатными буквами — а что, как увидели в немногих дошедших до нас книгах прошлого — так и запомнили, как правило для себя.

В итоге решили: пусть будет ультиматум женского типа, хоть с большим количеством ошибок, зато написанный красиво, изящной рукой. И то и другое призвано внушить пущий ужас.

И тут Милан Смутный, что как обычно, даже сюда, на всеобщий праздник написания ультиматума (а что, может отныне сделать это ежегодным праздником? отмечаемым в этот день — всяко потомкам будет ещё один хороший повод собраться и повеселиться) припёршийся в своём таинственном научном бледно-зеленоватом халате, не без пары пятен от реактивов, и пенсне, эффектно поправил оное, блеснув на солнце, и заявил по-древнегречески, насколько Яромил знал:

— Эврика!

Все конечно тут же на него обернулись. Эрика Лисик так и вовсе вздрогнула.

Довольный, что в очередной раз привлёк внимание к своей скромной персоне — постепенно уж становящейся, учитывая такое их количество в последнее время, нескромной — Милан продолжил:

— Я знаю, друзья, наилучший способ решить ваше недоразумение!

Все зашумели. Неужели праздник близится к концу?

Яромил нахмурил одну из бровей, вероятно левую, он сразу и сам забыл какую. Точнее даже вовсе не заметил, что что-то там нахмуривал. Его больше увлекла происходившая в этот момент в его голове мысль, что сам безумный учёный, увы, уж продемонстрировал свой, безупречный орфографически — однако катастрофически, трансцендентно, если рассматривать его в строгих рамках нашего привычного мироздания, нечитаемый почерк. Образцовый почерк настоящего учёного. И после этого он знает некий наилучший способ? Эрика взглянула на него и отметила, уже как своё личное впечатления, что нахмур его брови имеет явно скептический характер. Чего сам Яромил даже не заметил, поскольку снаружи себя не видел, и не мог. Впрочем, тоже тут же забыла.

— Километрах в семи отсюда, в пригороде, живёт великий непризнанный поэт современности...

Он опять сделал неуместную при выступлении перед настолько уж давно воодушевлённой толпой паузу. Яромил подумал, что надо б одолжить ему валяющуюся уж пару лет без толку прижизненную «Психологию масс» Гюстава Лебона — заодно Смутный переведёт и ему что-нибудь оттуда хорошее полезное. Поскольку сам он, Яромил, французский даже со словарём не осилил, ценя его более за красоту чем за своё его понимание: читать вслух, примерно попадая при этом во все нужные буквы и звуки, он научился некогда, а вот понимать прочитанное — увы. А ведь писал древний мудрец минувших эпох явно о столь нужных им теперь вещах, жизненно, стратегически необходимых — Яромил это интуитивно чувствовал.

Пауза тем временем истекла, да и было в ней всего секунды четыре, от силы четыре с половиной. Смутный, получивший по итогам неё, пока в тайне для себя, и неожиданно весьма, в ближайшей перспективе ценнейшее издание, жемчужину Яромилова чердака пыльного — что, вероятно, и стало таким реальным, выигранным им ею преимуществом, оглядел собравшихся на площади, сверил свои часы с часами на ратуше, и соизволил развить свою неожиданную наживку в отчасти уж осязаемую водоёмом сознаний вокруг поклёвку:

— ...и неплохой рыбак, кстати, что не менее ценно в наши трудные времена! Может, впрочем, и нет, не мне судить — но спиннинг у него первосортный. И я ещё обычно езжу к нему за блёснами. У него превосходная коллекция довоенных блёсен и всего такого.

Тут толпа точно заскучала. Но, к счастью, именно в этот момент Смутный всё же перешёл к делу:

— Но главное: у него есть пишущая машинка!

— Машинка? Пишущая машинка?.. — пронеслось по толпе.

— Это специальный механизм древности, — торжественно объявил Милан Смутный, — придуманный в их утончённые века как раз чтоб разрешить вашу проблему. Это такая машинка, она пишет. Точнее печатает. Прямо как вот в книгах, хорошими такими красивыми правильными печатными буквами.

— Печатает буквы печатными буквами, — пронеслось по уже заинтересованной этим весьма толпе.

— В общем, быстрее нам к нему отправиться, чем что-то долго тут объяснять, — заключил учёный авторитетно.

Консилиум и заодно президиум переглянулся, установили единогласный консенсус, захватили в дорогу не то чтоб даже недопитый, но, что ценее, едва только начатый ящик пива, и отправились на трёх грузовых мотоциклах с прицепами.

* * *

По дороге Смутный рассказывал, что же такое эта пишущая машина древности чудесная. Оказалось, ничего особенного — обычный рычажный механизм. Сродни тем печатным станкам, на которых делали все наши книги. Уступающий им в производительности и размерах. Зато портативный. В чём было его особое преимущество перед привычными карандашами и бумагой распространёнными, учёный не смог объяснить — но всем уже было понятно: ультиматум удастся на славу. Возможно, поразит врага уже одним собой и тем самым снимет вовсе всю насущную необходимость дальнейшей эскалации конфликта свирепого разгорающегося.

— Сила печатного слова! — так Смутный и сказал. Это на всех подействовало. Если б, например, он вместо этого сказал: «Сила написанного слова» — все б только засмеялись. Тем более помня весь комизм своих недавних потуг что-то там нарисовать.

— Вообще нашими металлическими перьями и карандашами можно красиво рисовать, — сказал Ганзелка. — Одна моя знакомая, Травка Томашкович, умеет.

— Рисовать — это одно, — возразил на это Яромил. — Вон наши тётки тоже со всякими завитушками нарядными постарались. Но писать важно при этом одновременно и грамотно, и единообразно. Чтоб как в книге. Книжный текст сразу внушает...

Он задумался, подыскивая подходящее слово — что же именно он внушает. Но вскоре пришёл к выводу, что и так неплохо, так даже лучше. Весомее. Такой эллипсис оставляет впечатление у аудитории что вообще всё внушает. Всё, что только каждый может представить.

Карел Дубовый, тоже поехавший с ними и в качестве элемента силовой поддержки в наши неспокойные времена (да и один из мотоциклов грузовых был его), обернулся от руля и лаконично высказался:

— Линотипы ещё!

Смутный единственный понял, о чём тот, но тоже виду не подал, ограничившись только не менее вводящей всех в недоумение репликой:

— О да! Линотипы!

Дубовый, уже не оборачиваясь, поскольку на дороге перед нами настал трудный момент — её переходил выводок ежей — требующий его, как возничего, некоторого участия и отчасти сосредоточения, кивнул складками на выбритом затылке.

— Карел их больше как достаточно увесистые тяжёлые предметы для тренировок с отягощениями использует, — откомментировал Смутный, когда ежи прошли и мотоцикл тронулся, поскрипывая, дальше по пригородному шоссе, обсаженному соснами ещё древними, — но я там тоже был, и был впечатлён. Этот храм знаний вообще всегда, как помню, назывался типографией. Но в данном случае, на этом, на фасаде красуется даже ещё более впечатляющая надпись:

ЭТАОИН ШРДЛУ.

— Шрдлу? — Переспросил Яромил.

— Шрдлу, — кивнул учёный.

«Надо же!» — подумал Яромил, а Лисик сказала: — Вероятно, они имели в виду штрудель.

— Главное, чтоб не штангенциркуль, — пошутил Смутный очередной своей специфической шуткой, понятной, очевидно, только ему, и лишь пугающей всех окружающих. Уже от одного этого термина веяло холодом.

* * *

Вскоре шоссе закончилось, приведя их к небольшому, в целом заброшенному, чем в наши времена никого особо не удивить, селу. Смутный направил водителя к нужному переулку, всему в огромных ухабах. Дом был двух- а то и трёхэтажен и весьма импозантен. Будто в этой дыре жил некто с особым эстетическим взглядом на мир, постепенно вот и передающийся ему, окружающему. В саду у дома росло всяческое.

Заслышав тарахтение их мотоциклов, а то и почувствовав заодно их тонкий бензиновый аромат, на пространный, длительный балкон, весьма подобающий поэту для созерцаний, вышел хозяин.

Лисик сглотнула и поделилась с Яромилом:

— Ой! Хочу такую же шляпу.

Он примерно понял её восторг. Даже не в шляпе было дело. Это был самый изысканно, невероятно выглядящий персонаж всей их эпохи. Таких обычно в обществе называют стильными — людьми с особым стилем, что даже окружающим заметен. Но в обществе это обычно ограничивается некими его стандартными рамками, за чем не стоит какой-то особой уникальной эстетики. Но этот случай явно был не из тех. У вышедшего им навстречу владельца таинственной пишушей машинки античной редкой был некий свой особый стиль. Что в обществе как раз, возможно и не приняли б. Но в нём была некая глубина, самостоятельность.

— Знакомьтесь, дамы и панове, — учтиво представил его им, хотя вроде бы Яромил когда-то слышал, что представлять скорее принято бы визитёров хозяину, впрочем здесь рациональное преобладало над церемониальным, их всю весёлую компанию представлять ему было б излишне утомительно: — знаменитый безвестный поэт Рихард Бротиган.

— Погодите-ка, — скорее автоматически, не подумав, тут же возразил Яромил, но как-то не очень уверенно, — Бротиган же умер?

— Протестую, — мягко возразил их новый знакомый, обладатель столь понравившейся Лисику шляпы со столь же мягкими полями и ключевой в настоящий переломный момент для борьбы с ненавистными негодяями машинки. — Бротиган бессмертен!

Тут Смутный всё же представил их ему, как мог вкратце, и их пригласили в дом.

* * *

— А что ты сейчас пишешь? — деликатно поинтересовался Смутный, чтоб как можно любезней начать их нынешнее общений. Хотя, не исключено, что его и вправду это вдруг искренне интересовало.

— Сумбурную весьма вещь, — небрежно мотнул шляпой Бротиган, — называться будет «Ловля осьминога в Адриатике». Даже скорее такой сборник отрывочных впечатлений.

— Как знать, — задумчиво сказал Смутный, — нередко самое ценное, что только есть у нас — это вот как раз эти так называемые отрывочные впечатления. Да и тех потом не остаётся нигде, когда и мы отсюда исчезаем вдруг.

— Может лучше назвать... не знаю... «Ловля осьминога в Рожмитале под Тржшемшинем, что в Пршибраме».

— Погоди-ка, так в Пршибраме вполне вместо какого-то унылого осьминога можно целого японского парчового карпа кои ловить центнерами!

Поэт покосился на него смутно и бросил:

— Всё никак не поймёшь: мне не карп нужен, важней название красивое. Да и карпа ловить — грех как по мне. Карп священен, одушевлён весьма. Видел ли ты карпа прежде чем его ловить? Его взгляд, его повадки, его радость одну лишь при виде тебя такого в шляпе, сюртуке и монокле.

Смутный оглядел себя, потом собеседника. Всё совпадало, кроме сюртука и шляпы. Смутный поклялся себе когда-нибудь и сюртук столь же модный вызывающий заполучить. Учитывая назревавшую войну ужасную, не хуже осады Илиона, предпочитетельнее — снять с тела свежезарезанного врага. Хотя, впрочем, на войне нельзя брезговать ничем. Об этом ещё вымершие французы говорили тогда. À la guerre comme à la guerre. Хотя бы жилет, если не сюртук. Или манишку — уже что-то. Ах, эти костюмы древности так будоражат всех, кто пережил мрачные времена полного уничтожения былой культуры. Опять же, а чем ещё вызвать радость у карпа? В Рожмитале под Тржшемшинем. Вот чем, если не манишкой. И тут Смутный догадался:

— У меня есть отличная идея: поедем в следующий раз туда на рыбалку вместе. С тебя снасти, с меня ящик бехеровки — чем могу... Ты будешь веселить священного карпа своим сюртуком, а я хоть впервые взгляну, как он радуется, хладнокровное животное.

* * *

Но их чрезмерно для прочих глубокомысленная беседа никого вокруг не увлекала, все смотрели на нечто, бывшее явно, по интуитивным ощущениям каждого вошедшего, главным предметом интерьера: пишущую машинку. Ну и собственно, не ради неё ли они сюда приехали издалека? Её ни с чем нельзя было спутать. Все сразу поняли, что это она.

Машинка была в первую очередь замысловата, во вторую — прекрасна этим: всеми своими древними формами, как уж последние сто-двести лет не умели, разучились делать. В ней была словно сама суть утраченного времени. В поисках которого, кстати, тогда как раз вымерли все последние древние французы, как явно это помнил Смутный. Она частично блестела, частично сияла. Была отчасти прямоугольна и угловата, а отчасти округла. С одной стороны громоздка — а с другой элегантна и грациозна. И в общем являла собой некий явный, хоть и столь же явно непонятный никому, парадокс.

— «Рояль!» — прочитал металлическое заводское клеймо на ней Ганзелка.

— Отчасти да, — согласился с ним хозяин. — Примерно те же клавиши. Скорее орган, впрочем.

— Нет, — энергично вмешался Дубовый. — Орган — это вон у нас там в клубе...

— В типографии, — поправил его Смутный.

— В Шрдлу, если быть совсем точным, коллега! — парировал неунывающий Дубовый.

— Штрудель, — поправила его Лисик.

— ...а это так, клавесин, — всё же, несмотря на их преобладающие силы, закончил он.

— Баян, — поправил Кондрат Тыква, тоже прокравшийся туда в числе прочих затесавшихся, всем известный как неплохой музыкант. И даже, возможно, как стало понятно только теперь, раньше оно просто никак это особо не проявлял, теоретик искусства.

— Ща как дам!.. — сдержанно, с заметным усилием сдерживая себя не сдержался культурист Дубовый.

Хозяин оглядел их из-под своей шляпы, вероятно впервые только начиная смутно подозревать, какой цирк к нему прибыл, и предположил:

— Надо догадываться, именно сия машинерия и привела вас ко мне в этот день? Или я заблуждаюсь?

— Сия, — кивнул Смутный, — сия. — И вкратце обрисовал ему ситуацию на беспощадном фронте борьбы с врагами.

Далее всё произошло куда стремительнее, чем вся к тому подготовка предыдущая. Бротиган, так и не снимая шляпы, сел за клавиатуру своего чудесного металлического прибора и быстро, даже стремительно настукал текст ультиматума угрожающего, призванного повергнуть и дезориентировать. Милан Смутный сначала диктовал, потом протянул поэту один из их черновиков, наиболее разборчиво написанный, и этого было довольно.

Завершив, Бротиган с треском провернул чёрный обрезиненный вал и протянул лист с тем же торжественным видом, как на старых киноплёнках всяческие виртуозные пианисты завершали свои концерты.

Смутный с почтением принял бумагу, внимательно прочёл её, одобрил, и протянул Лисику, та — Яромилу.

— Буквы печатные! — нашёлся только как выразить свой восторг Яромил.

Кто-то из окружающих захихикал. Яромил, верно, умел, когда надо — и даже, редкое умение, когда не надо — выглядеть достаточно комично.

Если честно, буквы были даже куда лучше печатных. Из оставшегося от прежнего мира им и раньше не раз попадались подобные машинописные листы — но только в этот час, видя как быстро это всё, как из пулемёта, вылетает из-под стремительных пальцев маэстро, и помня их недавнее веселье на площади, на контрасте, он впервые понял, как это здорово. Видеть, как вдруг вживую рождается в мир настоящий печатный текст. Страница книги. Такая же точно, как то, что давно уж погибло в прошедшие времена. Словно такое обещание небес, что нет — не погибло на самом деле, всё будет снова. Всё возродится.

Душан Проходный, мерзавец,
и все твои жалкие прихвостни!

Мы, свободный народ гордой Чехии,
сим выражаем свою решимость
бороться с тобой насмерть
и беззаветно. И невзирая.
Ну ты понял.

Сдаваться приходите к большому дубу.
В следующее воскресенье.
До заката солнца, кстати, 
а то потом вас ждать будет уже скучно всем.

Со своей стороны обещаем хорошее
дружеское отношение, надёжные узы,
что бы то ни значило. Искренне твои,
до корней ногтей возмущённые твоим 
безответственным и недальновидным 
поведением, твои друзья, 
а ныне, надеемся, лишь временно, 
хотя конечно всё зависит от тебя, злейшие враги.

— Давайте внизу допишем: «Целуем!» — предложила неугомонная Бретислава Оргаванова, оказывается тоже успевшая влезть со всеми в последний мотоцикл торжественной колонны делегации к источнику машинописи невиданной. Но её излишне фривольные повадки были тут же подавлены. Иначе это могло бы выглядеть совсем уж как издевательство. А так, возможно, нет. Хотя, впрочем, Яромил чувствовал, что как-то всё-таки надо было бы строже что ли формулировать. Да где ж тут, в нашем тропическом раю найдёшь должно, соответственно строгих?

— А давайте ещё внизу допишем:

Иначе...

— и такое многоточие многозначительное после, — предложил Смутный. — А то как-то на излишне агрессивной, в смысле напротив, дружелюбной ноте всё заканчивается. Что может породить ненужные обертоны смыслов и вообще...

Лисик покачала причёской:

— Не стоит. Ещё подумают, что мы их уговариваем.

Яромил вздохнул. У него изначально было предчувствие, что как ни пиши — если кто решил быть вам всем злейшим врагом, увещевать его уж отныне бесполезно. Как ни старайся, какие проникновенные слова и аргументы ни придумывай. Но ладно, в любой ситуации надо делать наилучшее, а потом готовиться с последующему, к развитию событий.

Тут Бротиган удивил всех, протянув им ещё две копии, в смысле точно такие же листы. Все сперва подумали, что он маг, конечно. Что он сам тут же развеял:

— Это называется: «под копирку». Ещё два листа вставляете, прокладываете вот этими тонкими чёрными, шуршащими, и литеры пробивают, отпечатывают насквозь.

— Подко пирку! — принялась запоминать новое заклинание паства. Маэстро машинной печати и утончённый непризнанный поэт, как изначально представил его Милан, как это запомнил Яромил, явно уж приобрёл их стихийное уважение.

— Главное чтоб чёрные блестящей стороной туда, а этой сюда. Это важно! — загадочно добавил чародей машинописи, чем окончательно всех запутал, заинтриговал и заверил в том, что ему известны некие сокрытые от всех смертных тайны мироздания.

— Один экземпляр мы сохраним для Музея истории, — пообещал Милан, снова блеснув очками, на этот раз чуть скромнее.

— Как будто у нас есть Музей истории, — поддел его Яромил, тоже с некоторых пор смутно нащупывающий некую схожую идею, как отчего-то близкую для себя.

— Будет!

Лисик отметила, что в этот раз его бровь выразила скорее осторожные надежды, чем тот прежний скепсис. А он и вовсе не замечал, как обычно, как её внимание, насколько, уделяется всякий раз ему — которому сам он никогда ни малейшего внимания не уделял, не был приучен принципиально. А если б заметил, то конечно задумался бы, а то и насторожился.

В дороге они не особо пьянствовали, и тот ящик пива сохранился у них весьма. Посему они презентовали его в итоговом виде непризнанному поэту великому, в целях пущего вдохновения. Ледник у него, к счастью, в подвале имелся, и ящик был торжественно загружен туда.

Прощаясь, все стали его звать к себе в город. В гости, да и, если хочет, и вовсе, пожить. Всё веселее. На что Бротиган ответил уклончиво, дескать, он больше затворник и в шумных компаниях чувствует себя неуютно. Тогда кто-то весьма мудро предложил, Яромил даже пожалел, что не сам нашёлся, что значит мы будем почаще сюда наведываться — получил формальное вежливое согласие и все, вероятно, втайне про себя захихикали: если б бедный непризнанный гений прославленный знал, насколько у этого племени дикарского, всегда излишне весёлого, принято вот всегда без малейшей причины, без повода, заявляться. Не может это не пойти во вред его возвышенному уединению и вдохновению дальнейшему. Опять же, а вдруг конфликт затянется, и написание ультиматумов это войдёт в моду? Их извиняло разве то, что без пива ездить в гости принято не было, и уже на следующей неделе Смутный и Дубовый снова наведались к нему, привезя в прицепе большую бочку верхового эля, поймав особенно успешную варку. Заодно вдруг воодушевившись той своей идеей про линотип, стремясь обсудить как бы им всем вместе половчее исследовать его а может даже и воскресить, если повезёт. Поскольку ведь Бротиган уже владеет чем-то пусть и куда более простым в механическом плане, но всё же сходным. А владея, вероятно же умеет и чинить всё такое, обучился ведь?

* * *

Когда они ехали назад, Яромил вдруг задумался:

— Слушай, Милан, — сказал он профессору, — как ты думаешь, а не стоит ли нам поискать вокруг... ну, в окрестностях... ну, в смысле вообще поискать...

— Такие же машинки что ли?

Яромил кивнул. Он всегда был особенно рад, когда друзья угадывали его идеи без слов. Это значило, что он окружен по-настоящему друзьями.

— Так вон их полно. Карел, скажи!

Затылок над коричневой кожаной курткой за рулём мотоцикла кивнул. Эти два пирата, несмотря на свою внешнюю несхожесть, видно успели облазать уж всю Чехию.

— И много? — осторожно поинтересовался Яромил.

— Да тонны просто. Ну, в смысле десятки если не сотни.

— Да не может быть, — сказала Эрика. — Я с детства только помню лишь несколько всего, и тех давно неизвестно куда делись.

— Э-э, — досадливо махнул на них всех Смутный. — Ничего вы ещё не видели тут, молодёжь. Тем более не ходили в экспедиции серьёзные научно-исследовательские по нашему дивному краю.

— Да где уж нам, — ехидно парировала Лисик.

— Полные превратностей и опасностей. И открытий ещё, — проигнорировал её колкость Смутный, как истинный учёный всегда устремлённый к сути. — Пишущих машинок там всюду достаточно валяется. Дело в одном: мало какие из них всё ещё в рабочем состоянии. Там резина вала растрескалась от старости, тут клавиши выломаны, часто металл проржавел в труху, всюду обычно пластмассовые части разрушены — не держатся они двести лет, рассыпаются. И, главная беда: смазка везде загустела, превратилась в смолу. Почти нет исправных, чтоб вот взять и тут же начать печатать.

— Но можно же... — начал Яромил, и снова учёный уловил его мысль не дослушав, кивнул:

— Можно, да. Собрать все и научиться постепенно ремонтировать их, восстанавливать. Как мы это уж вполне успешно делаем с другой техникой древности. Отсортировать по производителям, моделям — чтоб, скажем, если у одной машинки сломано одно, и не восстанавливается, нет такой детали — то у другой выломано уже другое, а это как раз целое и значит...

— И значит, — поддержал уж его Яромил: — мы из двух сломанных собираем уже хотя бы одну рабочую.

— А из трёх — уже две, — кивнул Смутный. — Ну и прогрессия понятна...

— Но это если сломаны не одинаковые части, — подал голос Дубовый, снова притормаживая перед, быть может, тем же самым семейством ежей, тоже, как и они, возвращающимися как раз обратно. Вероятно, тоже ходили к какому-то своему ежиному непризнанному поэту, владельцу редкой работающей пишущей машинки.

Ежи шли настолько не торопясь, что он, и все прочие в мотоколонне заглушили моторы, так что стало слышно, как ежи топают по асфальту.

— У них там копыта что ли? — удивилась Лисик. Ежи ей не ответили.

— А ежели сломаны одинаковые, — выдержав почтительную ежиную паузу, сказал Смутный, — мы всегда можем наловчиться выделывать им замену на нашем скромном, какое есть, но эффективном пока, оборудовании. Тем более что там преимущественно штамповка всё. И с нашими горами металлолома вокруг, по всей стране, найдётся полно подходящего материала.

— По-моему вы увлеклись, панове, — задумчиво, но при том несколько осуждающе их сказала Лисик: — Зачем это всё? Я вас как девочка спрашиваю? Не есть ли всё это всё вот всё — лишь ваш голый ничем не подкреплённый извне и снаружи энтузиазм ваш вот обычный? Без иных к нему целей?

Присутствующие настолько задумались над этим, что хотя ежи уж прошли, и уже вечерело, пусть и самую малость — а они так и остались там стоять на шоссе. Яромил вдруг подумал, что не успел посмотреть, не несут ли ежи тоже с собой несколькуо листов ультиматума кому под копирку.

— Нет, — наконец сказал Смутный, когда они уж снова завелись и поехали. — Я всё обдумал, но нет. При помощи пишущих машинок мы сможем делать множество удивительных вещей.

— Двинуть прогресс, — поддакнул Дубовый, поддав рукоятью газу. Яромил подумал, что похоже эти двое таких разных панов явно спелись. И будет печально, когда в надвигающейся войне вдруг одного из них убьют. Впрочем, если даже сразу обоих — будет не сильно лучше, потому что похоже и сам он успел к ним привыкнуть.

— Например? — уточнила прагматичная как все женщины Лисик.

— Ну, письма друг-другу писать красиво...

— Ха, да мы ж их и так пишем как заведённые. Ну, когда лично ехать в гости лень. И посылаем. Почтой.

— А то красиво будет. Потом, газету издавать. И не одну. Разные. Много разных газет. Газету для вот любителей рыбалки. Ой!.. Совсем забыл одолжить у Бротигана мормышек и мотыля! Я ведь на самом деле в первую очередь за ними к нему хотел съездить!

— Ах вот оно в чём дело! — саркастически взметнула уж свою изящную бровь Эрика, и, странно, но это уж Яромил заметил. — А то мы думали, чего мы туда такой толпой вдруг?..

— Ну, мышек мы тебе накопаем, — заверил его Яромил. — У меня вон тот мохнатый кот знаешь какой экскаватор роторный шагающий если надо? Всех мышек в огороде способен за раз перекопать и к кровати принести, и на коврик прикроватный аккуратно уложить рядами. Причём, посреди ночи, когда всякий раз думаешь, что лучше б у нас жираф какой жил, только бы не кот, тем более с такими повадками. Надеюсь, жирафы же ночами спят хотя бы, а не мышей ловят, как этот?

— Ну как, — вдруг заинтересовался этой, близкой ему зоологической проблематикой профессор, — видел я одного жирафа, который...

Тут Дубовый, пользуясь своим статусом предводителя мотоколонны, начал плавно тормозить, попутно указывая свободной крагой куда-то вдаль и вперёд, в закат. Пока всё тоже не разглядели там медленно кочующего у горизонта вдали по прериям жирафа.

— Вот! — громко обрадовался кто-то из задних грузовых мотоциклов, прежде они жужжали там позади о чём-то лишь своём, да и ветер сносил; и слышно от них лишь было за всё время, как Оргаванова опять к кому-то приставала — но тут оказалось, что и им слышно, о чём говорят в ведущем мотоцикле колонны. — Вот отличная замена этому коту. Бегите ловите его!

Яромил смутился. Он не привык к поверхностным осуждениям праздной толпы. Да и кота этого он любил, и не искал ему вовсе никакой замены. Даже в виде целого жирафа.

— «Послушай... далёко, на озере Чад изысканный бродит жираф», — процитировала Лисик нечто явно из тех книг, что никто помимо неё и в глаза не видывал.

— Нет в Чехии такого озера, — парировал Дубовый.

— Ну может в Австрии хотя бы есть? — предположила Лисик. — Там явно речь была про какую-то южную страну. Австрия как раз годится.

— Нет, значит сделаем, — отрезал Яромил. — Неужто у нас все торсионные бомбы исчерпаны... Да и война, похоже, не только не заканчивается — а совсем напротив, только назревает.

— Ультиматум, — заверил его лаконически бритый затылок над кожаной курткой.

— Если б всё так просто, — постарался по возможности не менее в традициях Лакедемона суровых Яромил. Подумав после: «То я б тогда лучше и не родился сюда. А зачем?» И сам удивившись такой своей внезапной мысли.

— Итак, — вернул их к их первоначальному дискурсу Смутный. Тем более что жираф больше не рассматривался собравшимися на замену рыжему коту, и они поехали дальше. — Газета для любителей рыбной ловли всякой. Потом газета для вот адептов войн и конфликтов, милитаристической направленности такой. Затем...

— Книги, — перебил его Дубовый.

— Да, — поддержал его Яромил. — Мы можем печатать книги...

Лисик покосилась на него.

— ...Через копирку поначалу, пусть в трёх, пяти экземплярах — но свои книги. Пополнять ими наши библиотеки. Новые книги — понимаете?..

Смутный посмотрел на него через свои очки так, что Яромил сразу понял, насколько он, похоже, дурак. А что он не так сказал?

— Ярик, — начал осторожно Смутный. — Я всё понимаю... у тебя как обычно идеи светлые. Но, задумайся на секунду, вот как ты думаешь, а Рихард, который Бротиган, он что, по твоему, как раз на своей пишущей машинке делает?

— Новые тексты... — Яромил задумался, да так и молчал всю оставшуюся дорогу. Тем более что пиво они всё отдали, а мотоцикл укачивал.

* * *